Латыф Хамиди:

• О себе и времени
• Вспоминая о пройденном...
• Друзья и коллеги
  • Незабываемые встречи
  • Слово о друге
  • Из воспоминаний о А.К.Жубанове
  • О моих соавторах
  • Годы, проведенные с Мусой
  • Тайны уйгурской музыки

Друзья и коллеги

О моих соавторах

   Ряд моих произведений написан в соавторстве. Многих, видимо, интересуют подробности моего сотрудничества с другими композиторами при написании того или иного произведения – об этом, в частности, говорят и мои творческие встречи, где обязательно звучит этот вопрос. По непонятной причине я лишен возможности рассказать любопытным товарищам подробности “творческой кухни” и в особенности о доле участия в ней моих соавторов. Поэтому приходится уклоняться от прямого ответа и напоминать, что не следовало бы мне без согласия другого автора оглашать тайны творчества. Однако мне стало известно, что то ли от незнания подлинных фактов, то ли умышленно некоторые из моих коллег распространяют неверные версии на этот счет. Так, например, один из наших авторитетных солидных писателей спросил меня: “Правда ли, что опера “Абай” написана целиком А.Жубановым, а вы ее только оркестровали?” Это еще при моей жизни. А что будет после моей кончины? Гарантирован ли я от неправильных толкований относительно моего творчества, когда меня не станет? Ясно, что никто не желает, чтобы его труд после смерти был забыт. По этой причине я вынужден хотя бы коротко рассказать здесь о некоторых подробностях нашего сотрудничества.

   Моим первым “соавтором” на расстоянии оказался известный татарский композитор Салих Сайдашев. В конце 20-х годов, в период моей учебы в Москве, среди татарской рабочей молодежи стала популярной моя скромная песня-марш “Комсомол алга!”, написанная на стихи поэта Ахмета Ерикеева. Эту песню использовал в своей режиссерской работе руководитель самодеятельных драматических и хоровых кружков известный Асхат Мазитов. Вскоре Асхат уехал в Казань, где работал в Татарском драматическом театре. Там при подготовке и постановке какой-то новой пьесы понадобилась музыка маршевого характера. И вот тогда Асхат спел Салиху Сайдашеву мою песню “Комсомол алга!” и последний оркестровал ее, и таким образом она прозвучала сначала в спектакле, а затем по всей республике. Когда моя двоюродная сестра Суюмбика, учившаяся тогда в Казанском авиационном институте, написала мне о том, что на праздничных парадах и демонстрациях маршировали под “Комсомол алга!”, исполняемый духовыми оркестрами, я был приятно удивлен. Однако я не знал тогда того, что автором этой песни в Казани считали Салиха Сайдашева. Это стало мне известно только через пять лет, когда Сайдашев приехал в Москву для учебы в Татарской оперной студии при Московской консерватории им П.И.Чайковского и при нашей первой встрече и знакомстве сам рассказал об этом. Помню, мы оба тогда от души расхохотались. Это одно из первых моих сочинений – песня-марш “Комсомол алга!” – еще в те далекие годы было напечатано в журнале “Ударниклар”, издаваемом в Москве. Кроме того, она включена и в сборник песен для школьников в записи и обработке... (К сожалению, название и дату издания этого сборника не помню, но ноты моей песни из него хранятся в моем архиве).

   Следующим соавтором был композитор Сергей Иванович Шабельский, работавший со мной в Казахском драматическом театре в 1933 – 1935 годах, – он был инспектором театрального оркестра. Узнав, что Сергей Иванович не только хороший музыкант, но и композитор, я предложил ему написать музыку к некоторым пьесам казахских авторов. Сергей Иванович сказал, что он не имеет опыта работы в области казахской музыки, поэтому может согласиться написать музыку к спектаклям только в соавторстве со мной. Первая наша совместная работа – музыка к пьесе Жумата Шанина “Аркалык батыр”. Как договорились, вокальные номера были написаны мною, а большинство иллюстративной музыки (сцены боя, интермедии, отдельные монологи) – Сергеем Ивановичем. Совместно написали мы музыку и к пьесам Мухтара Ауэзова “Тунги сарын” (“Ночные раскаты”), “Кобланды-батыр”. В дальнейшем на материале этой музыки нами были написаны две сюиты для симфонического оркестра, которые в свое время исполнялись по казахскому радио. После моего отъезда в Семипалатинск, а оттуда в Москву весь нотный материал музыки к этим пьесам, а также партитуры обеих сюит были утеряны.

   Третьим соавтором в течение ряда лет был А.К.Жубанов. Знакомство с ним состоялось сразу же после моего первого приезда в Казахстан, весной 1933 года. Он в свое время учился в Ленинградской консерватории и одновременно посещал лекции в Институте истории и лингвистики. Позже от сокурсников А.К.Жубанова мне стало известно, что он приехал в Ленинград в 1929 году, а не в 1928-м, как утверждает одна из его биографов, и учился сначала в музыкальном техникуме им.Глинки по классу скрипки, а в 1930 году – в консерватории по классу гобоя, но не закончил ее. После этого он посещал лекции на историко-теоретическом факультете консерватории и в Институте истории и лингвистики. В 1933 году, в феврале месяце, не закончив полный учебный год, А.К. приехал на постоянную работу в Казахстан.

   А.К.Жубанов всего три с половиной учебных года находился в Ленинграде. Но, учитывая заслуги в музыкальной культуре Казахстана и в связи с 75-летием Ленинградской консерватории, А.К.Жубанову вручен почетный диплом.

   С первой встречи Ахмет Куанович произвел на меня хорошее, располагающее впечатление. Кроме этого, по существу, он был единственным казахом, пусть даже не полностью, но получившим музыкальное образование, и я почувствовал в нем своего первого коллегу в Казахстане. Но в то время Ахмет Куанович не занимался еще композиторской деятельностью – он был одним из руководителей музыкально-драматического техникума (ныне музыкальное училище им.П.И.Чайковского в Алма-Ате) и заведующим музыкально-этнографическим кабинетом. Позже работал в филармонии и руководил казахским народным оркестром. Поэтому в то время у меня с ним не было разговоров на творческие темы.

   Композиторской деятельностью А.К. начал заниматься, как известно, с 1937 – 1938 годов, то есть через пять лет после приезда в Казахстан. Сначала он пробовал оркестровать для казахского народного оркестра некоторые несложные произведения классиков, а также казахские народные песни в обработке Брусиловского, Зильбера и других. Затем были еще попытки участвовать в соавторстве с профессиональными композиторами в музыкальном оформлении кинофильма “Амангельды”.

   В первый же день нашего знакомства Жубанов пригласил меня на работу в муздрамтехникум преподавателем музграмоты, он был там заместителем директора, где я проработал некоторое время, но потом из-за загруженности я не смог продолжать эту работу. Помню, директором техникума был очень обаятельный молодой человек – писатель Сагир Камалов, а завучем – Иван Васильевич Круглыхин. Среди моих учеников запомнилась Гаухар Чумбалова. После нашего первого знакомства мы иногда встречались с А.К.Жубановым, но тогда каждый из нас был очень занят своими делами, и не случалось повода для более тесного общения. Вскоре я уехал в Семипалатинск, проработал там около двух лет и получил разрешение продолжить учебу в Москве. В то время при Московской консерватории были открыты оперные студии ряда братских республик. Меня зачислили в Татарскую оперную студию, в класс композиции профессора Г.И.Литинского. Окончил студию я весной 1938 года, а осенью, по приглашению начальника управления по делам искусств Казахской ССР Б.Косунова, снова приехал в Алма-Ату.

   Когда я был у него на приеме, он мне предложил работу не в Казахском драмтеатре, где я работал раньше, а в филармонии в качестве художественного руководителя и главного дирижера оркестра казахских национальных инструментов им. КазЦИКа (так именовался тогда нынешний оркестр им. Курмангазы). Когда я выразил удивление по этому поводу и спросил: “А где же руководитель оркестра А.К.Жубанов?”. Косунов передал мне большую папку и сказал: “Вот, ознакомьтесь с заключением комиссии по персональному делу Жубанова и вы поймете все.” Я тут же начал перелистывать многочисленные бумаги в папке и понял, что с Жубановым случилась большая беда: он был исключен из партии и отстранен от руководства филармонией и оркестром. Директором филармонии был назначен сначала Саркисов, потом Кусмангалиев, а руководителем народного оркестра М.М.Иванов-Сокольский (но его фамилия почему-то была вычеркнута и сверху написана моя). Акт, состоящий почти из сотни страниц, был подписан членами комиссии: Э.С.Тэасс, бывшим тогда начальником музыкального отдела управления по делам искусств, Б.А.Орловым, вновь назначенным художественным руководителем филармонии, М.М.Ивановым-Сокольским, композиторами Е.Г.Брусиловским, В.В.Великановым и другими. Ознакомившись с содержанием дела А.К.Жубанова, я заявил, что меня интересует творческая работа, а не дирижерская и поэтому желательно было бы восстановить меня в драмтеатре, где я смог бы писать музыку к пьесам. Косунов попросил учесть создавшееся положение в оркестре с уходом Жубанова. Не дав окончательного согласия, я попросил дать пару дней на размышление.

   На следующий день ко мне в гостиницу пришел Ахмет Куанович Жубанов и сообщил о постигшем его большом горе – его старший брат, профессор К.К.Жубанов, был репрессирован как враг народа (как и многие представители интеллигенции в те годы). “Многие думают, что и меня постигнет участь брата, и поэтому в порядке перестраховки создали дело обо мне и отстранили от руководства филармонией и оркестром, но придет время, – говорил он, – я добьюсь полной реабилитации, восстановления на прежней работе. Пока же необходимо Вам взять на себя руководство народным оркестром. Иначе, организованный с таким большим трудом, он развалится, оркестранты разъедутся по домам. А потом попробуй их снова собрать. А как только я восстановлюсь, в тот же день Вы перейдете на прежнюю работу в драмтеатре. Я сам помогу Вам в этом”. Эти слова Ахмета Куановича показались мне убедительными, и я пришел в филармонию и попросил Саркисова представить меня оркестру. В то время я уже был в состоянии говорить по-казахски, хотя не совсем складно. Я вкратце рассказал оркестрантам о себе и своей работе в Казахстане. Затем, взяв дирижерскую палочку, предложил оркестру исполнить кюй “Аксак кийик”. Я тогда немного был знаком с некоторыми образцами казахской народной музыки, и мое уверенное дирижирование произвело благоприятное впечатление на оркестр и после окончания кюя музыканты дружно зааплодировали мне. Я продирижировал еще кюи “Косбасар” и “Кыз акжиек” и объявил перерыв. В это время аксакалы оркестра Лукпан Мухитов, Кали Жантлеуов, Науша Букейханов, инспектор оркестра Бахтияр Кубайжанов и другие подошли ко мне и выразили удовлетворение моим знанием исполненных кюев и одобрили мое согласие взять на себя руководство оркестром. Так я приступил к работе в филармонии. Во время следующих репетиций приходил и Ахмет Куанович, который также одобрительно отозвался о начальной стадии моей работы в оркестре. Однако директор филармонии Саркисов категорически запретил мне встречаться с А.К., и администраторам было приказано не разрешать ему заходить в здание филармонии. После этого А.К. предложил мне встречаться у него на квартире. Жубанов в то время был единственный казах...

   PS: На этом рукопись обрывается. Документ представляет собой 23 обычных школьных тетрадных листка в линейку, исписанных торопливым почерком синей шариковой ручкой. Воспоминания, возможно, были написаны в начале 70-х годов, автором не датированы.

Годы, проведенные с Мусой

   На мою долю выпали долгие годы светлой дружбы с Мусой Джалилем, годы совместных исканий и находок. Как-то так получилось, что наша юность во многом одинаково сложилась, мужая, мы рядом шагали по жизни, всегда легко и просто понимая друг друга. Прежде всего, в наших судьбах и душах тесно переплетались поэзия и музыка, это рождало много общих взглядов и интересов. Каждый из нас выбрал для себя основное: Муса – поэзию, я – музыку. Но литература оставалась для меня слишком значительным явлением, а горячая любовь Джалиля к музыке привела его в оперное искусство.

   ...Весной 1924 года я приехал в Казань, где мы встретились.

   Я почему-то представлял Мусу высоким, солидным человеком в пенсне, полагая, что едва ли он захочет со мной даже разговаривать. Но он оказался обаятельным и простым, темноволосым, небольшого роста юношей. На нем, как и на мне, была белая косоворотка. Оказалось, что мы с ним одного года рождения. Беседа наша сразу приняла дружеский характер. Заговорили о стихах, на которые можно было написать музыку. Провожая меня, Муса показал стенгазету, где было напечатано его стихотворение. Он был редактором этой газеты.

   Мой новый друг ввел меня в круг литераторов, познакомил с членами кружка молодых татарских писателей: Кави Наджми, Аделем Кутуем, Ахметом Исхаком. Тогда я еще не был устроен с жильем, приходилось ночевать где попало. Неоднократно оставался у Кави, который жил в гостинице. Его супруга, помнится, была в отъезде. Однажды мы пришли ночевать к нему вместе с Аделем Кутуем. Они с Кави были очень дружны. Нам хорошо было втроем, до рассвета проговорили о литературе. Если не ошибаюсь, в той же гостинице жил Галимжан Ибрагимов. По моей просьбе меня познакомили с ним. Посоветовавшись с Кави Наджми, я отдал два своих стихотворения в газету “Кызыл Татарстан”.

   Муса заканчивал рабфак, вел общественную работу, был очень занят, поэтому мы редко встречались. В ту зиму, помню, была поставлена пьеса Мусы “Бибкэй”, очаровательное произведение. Позже, будучи в Татарской оперной студии в Москве, Муса, вспоминая “Бибкэй” и другие свои пьесы, считал их годными для оперного либретто. Помню, как он говорил: “К сожалению, теперь не до них, надо писать на современную тему. Если нужно будет, потом на их основе заново напишу либретто”.

   В 1927 году мы снова встретились. Приехав в Москву для поступления на композиторское отделение Московского музыкального техникума, я узнал, что Муса находится в Москве и, конечно, поспешил увидеть его. Он рассказал о том, что зачислен на филологический факультет Московского университета и назначен редактором детского журнала, который будет издаваться в Москве. Я тоже совмещал учебу с преподаванием музыки в московских татарских школах. Но для занятий со школьниками и пионерами нужны были новые песни.

   В те далекие годы, кроме Султана Габаши и Салиха Сайдашева, не было еще профессиональных татарских композиторов, да и они только начинали свой творческий путь. Пришлось самому писать детские песни. Я обратился к Мусе за помощью; с этих пор началось наше творческое содружество. Он переехал в наш дом и поселился у рабочего типографии Газиза Усалиева. Муса всегда очень рано вставал, делал зарядку, обтирался мокрым полотенцем и, наскоро позавтракав, убегал на работу. Целыми днями его не было дома, возвращался он лишь к девяти-десяти вечера и тут же садился заниматься: писал, читал, правил рукописи. Распорядок его рабочего дня был примерно таким: с утра – работа в редакции, потом – в типографии, позже – лекции в университете или какое-либо совещание в райкоме. Иногда он бывал у рабочих, у школьников: делал доклады, читал стихи, организовывал литературные кружки. Он всегда был деятелен, полон творческой энергии. Не заставая его дома, я оставлял записки на столе в его комнате. Чаще всего это были просьбы о новых текстах для детских песен. На другой же день он успевал занести готовое стихотворение! Прежде чем оставить, прочтет сам и спросит: “Ну как, подходит?” Я бывал счастлив! Его стихи всегда очень легко ложились на музыку, и, конечно, я с радостью принимал их. Несмотря на это, он забежит через день-другой, подправит что-то, заменит то или иное слово, иногда даже перепишет все заново.

   Это творческое взаимопонимание побудило нас начать работу над более сложными произведениями. Дня начала решили организовать одноактное музыкальное представление. Лейтмотивом решили взять известную татарскую народную песню “Когда дуют осенние ветры”. Нам хотелось противопоставить светлой радостной жизни нашей молодежи тяжелую долю молодых пролетариев за рубежом. Муса с жаром взялся за работу, сделал наброски нескольких стихотворений. Все больше увлекаясь работой, он сказал: “Не торопи меня, Хамиди, это произведение может получиться интересным, актуальным и очень нужным молодежи. Я хочу обдумать все основательно”. Тем более, как он говорил, это была его первая серьезная работа с композитором. Однако в силу ряда обстоятельств музыкальная картина “Осенние ветры” осталась незаконченной. В этой работе выявилась музыкальная одаренность Мусы и трепетное, глубокое восприятие народного творчества. Песню “Когда дуют осенние ветры” Муса любил с детства, а в школе пел ее со словами Тукая. Он легко и хорошо играл на мандолине, воспроизводя любую знакомую мелодию, мастерски исполнял татарские народные песни. Мы часто музицировали: я играл на пианино, а Муса пел, подыгрывая на мандолине. У него был небольшой, но приятный баритон. Он признавался, что, сочиняя стихи, он напевает какую-либо любимую песню. Поэзия Джалиля поет. Читая его стихи, будто слышишь звучание мелодии, потому нам, композиторам, легко писать музыку на его слова.

   Однажды Муса сообщил мне, что начинает издавать новый журнал для молодежи “Ударник” и предложил написать для его первого номера музыку на стихотворение “Юнгштурм”. Стихи понравились, я быстро сочинил песню и отдал Мусе, но возразил против названия. Он не сразу, но уступил. Так родилась “Песня комсомолии”. Слово “юнгштурм” осталось лишь в ее тексте.

   Уже на третьем курсе музыкального техникума пора было приступать к более значительным музыкальным произведениям, я попросил Мусу для начала написать романс. Вскоре он принес мне стихотворение, начинающееся словами: “Слушал ли ты плеск волн?”, которое и стало текстом будущего романса, одного из первых на татарском языке. Первыми были и наш “Первый вальс” и татарский марш “Веселая молодежь”.

   Мы с Мусой решили на страницах журнала “Дитя Октября” дать детям элементарные знания по музыке. Чтобы сделать это интересно, решили написать цикл в виде переписки двух ребят. Я сочинил предполагаемые письма и отдал Мусе. Через несколько дней он мне сказал: “Вот твои письма, прочти-ка!” От моих “писем” ничего не осталось, он обработал их, заново переписал, а подпись сохранил мою. Прочитав, я возразил: “В твоей обработке письма получились замечательными, почему же ты не поставил и свою подпись?”. Тогда Муса показал мне ряд статей и рассказов, подписанных псевдонимами “Апуш”, “МЖ”, “М” и пояснил: “Как ты думаешь, кто написал все это? Мал пока авторский коллектив, мне приходится многое делать самому. В наших “письмах” лучше обойтись без моей подписи”. Так он оставил их за мной, хотя его труда было больше. Кстати, псевдоним “Апуш” возник так: мы рассматривали юношеские снимки Мусы, на одном он был похож на молодого Тукая, которого в детстве называли Апушем. Мы глубоко чтили великого поэта, и мне было приятно так обращаться к Мусе, а он не возражал. “Апушем” назывался он лишь между нами. Муса был очень скромен, не хотел, чтобы подчеркивали его известность.

   Я всегда любил стихи Мусы для детей и с удовольствием работал над ними. Но в те годы сдержанно относился к его некоторым стихотворениям для взрослых. Для этого были причины. Еще до знакомства с Мусой, в юности, первым поэтом, о котором я слышал, которого читал и видел, – был Хади Такташ. С голубыми глазами, с длинными волосами, вдохновенный романтик, взволнованно, с глубоким чувством читал он на сцене свои стихи. Лучшего чтеца, чем Такташ, среди татарских поэтов я до сих пор не встречал (а слушал я со сцены большинство наших поэтов). Даже великолепный темпераментный Адель Кутуй уступал Такташу. Все это способствовало необыкновенной его популярности: его горячо любили, не отпускали со сцены, награждая несмолкаемыми аплодисментами.

   Я считал Такташа самым интересным татарским поэтом. Мне навсегда запомнились его добрые советы старшего и встречи с ним в Ташкенте, в Казани, в Москве. Потому я подчеркнуто критически относился к другим поэтам, в том числе и к Джалилю. И не скрывал этого. Иногда в разговоре советовал Мусе учиться у Такташа мастерству и форме. Муса не возражал, признавал огромную поэтическую силу старшего собрата, блестящее мастерство, но, вероятно, под влиянием РАПМа, ему хотелось видеть в нем чистого “пролетарского поэта”.

   Однажды мы горячо поспорили о поэтах Хади Такташе и Мансуре Крымове. После спора Муса сказал: “Послушай, Хамиди, этого не понимают многие, не только ты. Я хочу основательно обдумать и написать статью об этих поэтах”. Вскоре в объединенных 5 – 6 номерах журнала “Ударник” за 1931 год вышла статья Джалиля о двух поэтах, доказавшая, что он был эрудированным, беспристрастным, сильным критиком.

   В 1931 году Хади Такташ скончался. На собрании татарских писателей Москвы, посвященном его памяти, Муса выступал с искренним волнением, выражая свое глубокое уважение к ушедшему поэту. Как сейчас помню его слова об огромной утрате татарской литературы, о бесценном творческом наследии Хади Такташа, о необходимости бережно сохранять и изучать его наследие. А после собрания сказанное им с горькой досадой: “Эх, Такташ, слишком рано ушел из нашей среды. Обидно, ужасно обидно!”

   Так мы с Мусой, бывало, горячо спорили, но это не отражалось на нашей дружбе. Он считал эти споры полезными для нас обоих. Но Муса был сильнее меня во многом, хорошо разбирался в политических вопросах, был членом партии. В решении сложных споров, конечно, был авторитетом для меня. Не только я, но и другие товарищи относились к Мусе с большим уважением и доверием. По его совету я посещал собрания московских татарских писателей, под благотворным влиянием литературной среды писал статьи на музыкальные темы, которые печатались в газетах и журналах.

   Одно время Джалиль работал ответственным секретарем московской организации татарских писателей. Собирались чаще в редакции газеты “Коммунист”. Как-то я застал там Мусу за чтением своего отчетного доклада для собрания писателей. Его окружали Ахмет Файзи, Ахмет Ерикей, Гарай Ахтямов и другие. Заметив меня, Муса радушно пригласил: “Иди, сядь с нами, Хамиди, тоже послушай. Ты ведь среди нас единственный композитор. Может быть, выступишь у нас по вопросам литературы и музыки в связи с этим отчетным докладом”. Я постарался сделать все, как он сказал.

   Муса был человеком, достойным большого уважения. Все, за что бы он ни брался, выполнял со страстным увлечением. Безмерно трудолюбивый, строгий к себе, поэт часто многократно переделывал написанное. Был очень скромен, сдержан. Муса отличался мягким, жизнерадостным характером, чуткостью, внимательностью к людям. Не курил, не пил, не выражался, терпеть не мог непристойные анекдоты. Но очень любил рассказы о пережитых интересных событиях, веселые приключения, остроты, громко хохотал, если они ему нравились.

   Муса был простым душевным человеком и дорожил людьми, наделенными этими качествами. Когда он переезжал в квартиру Газиза Усалиева, бывшего наборщика типографии, ему предложили из уважения изолированную комнату. Муса категорически отказался. На мой вопрос: “Как же ты согласился жить в проходной комнате – ведь писателю нужны тишина и покой?” Он ответил: “Нет уж, Хамиди, они люди семейные, девочка крохотная, как же я могу ходить через них?” Кстати, он очень любил девочку Усалиевых. Он умел с ней как-то по-детски разговаривать, приносил игрушки, часто гулял с ней...

   Кто-то в своих воспоминаниях о Джалиле писал: Муса любил красивых женщин... В юности, до женитьбы, Муса, как и все мы, увлекался девичьей красотой. Любовался встреченной красавицей и откровенно говорил нам: “Ах, как хороша, да еще и обаятельна!” Но не только не знакомился с понравившейся девушкой, даже избегал возможной встречи с ней. Будучи его соседом по квартире, я никогда не видел его с девушками. Как уже писал, Муса всегда был занят работой. Возможно, ему некогда было встречаться с ними или, может быть, смущался, был несмелым.

   Однажды Муса привел ко мне в гости человека в кожаной тужурке, с виду похожего на рабочего. Стал нас знакомить: поэт Хасан Туфан. Насколько давно были знакомы Туфан и Муса, я не знаю, помню, как они подолгу дружески беседовали. Кажется, Туфан приезжал, чтобы наладить более тесную связь писателей Казани и Москвы. Позже он неод­нократно бывал в столице и всякий раз непременно навещал Мусу. Их взаимопонимание, уважение друг к другу были заметны и со стороны.

   Перед моим отъездом из Москвы в Алма-Ату мы говорили с Мусой об издании сборника наших детских песен, напечатанных в журнале “Дитя Октября”. Прошло всего несколько недель, как я переехал в Алма-Ату, вдруг получаю бандероль. Раскрыв, поражаюсь: передо мной уже напечатанный сборник наших песен. Как Муса успел так быстро все сделать? Почти заново переделал стихотворения, написал вступительное слово, подготовил к печати сборник и т.д. Этот сборник хранится у меня до сих пор.

   Осенью 1936 года я поступил на учебу в татарскую оперную студию при Московской государственной консерватории. Муса руководил литературной работой студии. К этому времени он стал уже семейным: у него была очень милая, симпатичная жена Амина и дочурка, которую звали Чулпан. Они жили в Москве, в Столешниковом переулке, где я стал часто бывать. Когда бы ни приходил, хозяина дома заставал неизменно за письменным столом. Однажды мы с Аминой-ханум, увлекшись интересной беседой, о чем-то громко заспорили. На столе поэта тихо мурлыкал репродуктор. Вдруг Муса вытащил вилку, обронив: “Как хорошо и удобно радио: мешает – в любую минуту можно выключить. Но остановить Хамиди?” И рассмеялся. Тут уж пошумели все втроем.

   Временами Муса прерывал работу и читал написанное нам с Аминой-ханум, советовался. Когда гасили свет и ложились спать, Муса обращался, бывало, ко мне: “Ну-ка, Хамиди, если не очень хочешь спать, расскажи что-нибудь веселое, у тебя много бывает смешных приключений. Хорошо перед сном послушать сказки!..”. И конечно, спровоцирует меня. Начинались бесконечные рассказы о виденном и слышанном. Рано утром я тихонько уходил, оставив записочку на столе со словами благодарности за прием. Днем Муса, встретив меня в консерватории, отчитывал за раннее бегство и опять приглашал к себе. Их и без меня многие навещали. У них не было недостатка в друзьях. Из композиторов Муса особенно дружил с Джаудатом Файзи, а из писателей я чаще встречал его с Ахметом Файзи и Махмутом Максудом.

   Приступив к работе в оперной судии, Муса начал больше заботиться о своем музыкальном развитии. Он изучал основы теории и историю музыки, оперную драматургию, регулярно посещал вместе с нами концерты Большого и Малого залов Московской консерватории. К этому времени он уже достаточно хорошо разбирался в вопросах музыкальной культуры, легко пользовался музыкальными терминами. Как-то он сказал мне, что его давняя совместная работа со мной в журнале “Дитя Октября”, несомненно, принесла большую пользу его музыкальному развитию.

   Учебный процесс в студии шел к завершению. Требовалась конкретная подготовка репертуара и исполнительского состава будущего оперного театра. На плечи литературного руководителя музыкального коллектива ложилась очень большая ответственность. Особенно сложно было с созданием новых татарских национальных опер.

   В этот период Муса был слишком перегружен. Он вел огромную организационную работу по подготовке либретто для опер композиторов-студийцев, завершал свою “Алтынчач”; тщательно изучал оперную драматургию, писал о ней статьи и доклады; переводил на татарский язык произведения классиков (тексты романсов, песен, отдельных арий, позже – целых опер); присутствовал на экзаменах, репетициях; был редактором стенной газеты оперной студии.

   К работе в оперной студии Джалиль привлек большинство писателей-татар, живущих в Москве: это были Ахмет Файзи, Ахмет Ерикей, Махмуд Максуд и другие. Всех волновала проблема создания татарской национальной оперы...

   В ту пору Муса много читал: на его столе лежали произведения Маяковского, Безыменского и других поэтов и писателей. Если не ошибаюсь, тогда же он работал над редакций произведений Габдуллы Тукая и готовил их к печати. Хорошо помню, как он мне читал свою большую статью о творческом пути Тукая.

   В конце 1936 году началась подготовка к проведению столетия со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина. Все мы, композиторы, обучавшиеся в студии, решили написать по 1 – 2 романса на слова Пушкина. А Джалилю было поручено организовать переводы пушкинских текстов на татарский язык. Вместе с другими он и сам приступил к переводческой работе. Его переводы композиторы брали с большей охотой. Я тоже написал романс на стихи Пушкина “Цыгане” в переводе Мусы. Романс был одобрен и принят художественным советом Татрадиокомитета.

   Джалиль делал полные переводы текстов классических опер, писал свои либретто. Закончив “Алтынчач”, он намеревался приступить к созданию произведения о советской действительности, о советских людях. “Надеюсь, эту оперу напишешь или ты, или Джаудат Файзи”, – говорил он. У него был уже сюжет – из жизни рыбаков Каспия, названный “Рыбачка”. С тех пор основным предметом наших бесед стало это либретто. Муса рассказывал о своих драматургических планах, я же, представляя музыкальную структуру, переводил разговор на арии, хоры, балетные номера. Однажды он мне дал стихи, сказав: “Вот, Хамиди, слова для арии Гульчиры, попробуй написать музыку”. Эта рукопись цела до сих пор, хотя и потрепалась изрядно в моем портфеле. (В сборнике Джалиля стихи эти напечатаны под названием “Волны”.)

   В 1938 году Муса переехал в Казань. Он был назначен заведующим литературной частью Татарского государственного оперного театра, который теперь носит его, дорогое всем, имя.

Алма-Ата. 1961 – 1962 годы.

Тайны уйгурской музыки

   Алма-Ата тогда еще не была столицей республики, а являлась центром Джетысуйской (Семиреченской) губернии. Гостиниц в городе не было, и члены “Кок койнак” устроились у своих знакомых, я у родственников Мусы Халикова – по Большой Станичной Побережной улице, дом 73...

   Улицы были покрыты зеленым ковром трав с лентами узких дорог, проложенных телегами, стояла чудная весенняя погода. В моем дневнике отмечено, что на третий день нашего приезда, то есть 2 июня, вечером полил такой сильный грозовой дождь, какого я не видел до этого.

   По городу были расклеены афиши на уйгурском и русском языках о предстоящей постановке “Кок койнака”. Между прочим, в афише было объявлено и о том, что молодой татарский композитор Л.Хамиди на рояле исполнит несколько своих новых произведений.

   После успешного выступления в Алма-Ате появились у нас новые знакомые и друзья. Тогда в городе издавалась газета на уйгурском языке “Камбагаллар авази” (“Голос бедняков”). Помню, пригласили нас, нескольких синеблузников, к себе редактор этой газеты Бакиев Ибрагим и секретарь Гужамбердыев. Побывали мы и в уйгурской школе-интернате им. Заравотова, на уроке музыки молодого педагога Абубакира Шамсутдинова. Он был музыкально грамотным человеком, имел свои сочинения...

   ...Показали нам также и Казенный парк, так именовали тогда нынешний Парк культуры и отдыха им. Горького, который являл собой густой лес, где можно было заблудиться.

   Утром 17 июня выехали из Алма-Аты. Наша “Синяя блуза” дала ряд концертов в ауле Джарылгап, выступили мы и в селе Чилик и ауле Чарын, а потом на пароме переправились, через реку Или, прибыли в Джаркент. Везде “Кок койнак” пользовался неизменным успехом.

   27 июня мы побывали в Джаркенте, а через три дня вторично переправились через реку Или и вновь дали концерты в Таштыкаре и Чарыне. Несколько утомленные, но по-прежнему горячие энтузиасты, мы прибыли в конечный пункт нашей поездки – местность Каркара, где проводилась в то время международная ярмарка. Это была большая зеленая равнина в кольце величественных гор. Здесь мы также показали несколько постановок, которые прошли с неизменным успехом. Отсюда мы разъехались по домам.

   Интересно, что почти во всей этой поездке “синеблузые” пользовались вековым транспортом – волами, запряженными в брички.

   ...После отъезда “Кок койнак” в Семиречье были организованы несколько подобных агитколлективов.

   ...В 1924 – 1925-е годы в крупных городах и промышленных центрах России из художественной самодеятельности рабочей молодежи возникли комсомольские агитколлективы под названием “Синяя блуза”, основной задачей которых было разъяснение политики партии, в особенности задач НЭПа и прочее. Волна “синеблузников” достигла и Средней Азии, в частности нашего института. Сначала был организован коллектив “Синей блузы” из студентов-татар, затем и из уйгур. После ухода на пенсию Федора Петровича, руководителем музыкально-хоровых кружков был назначен я. Поэтому мне пришлось принимать участие в работе и того, и другого коллектива “синеблузников”.

   Как отмечено в моей записной книжке, из Ташкента на гастроли мы выехали 20 мая поездом и через два дня уже были в Пишпеке (нынешний Бишкек). 25 мая здесь состоялось первое наше выступление.

   В Пишпеке в то время проживало много уйгуров, поэтому зал был переполнен. 27 мая, рано утром, на фургонах, запряженных быками, выехали в Алма-Ату. 29 мая проезжали через Курдайский перевал. Красота этих мест оставила глубокое впечатление. Мной задумана была музыкальная картинка для струнного квартета “Курдай”. 31 мая, рано утром, то есть на четвертые сутки после выезда из Пишпека, прибыли в Алма-Ату.

   А утром, выехав из Алма-Аты, в тот же день вечером приехали в аул Джарылгап. Там остановились в доме студента нашего института Нигматуллина. Нас пригласили на уйгурский семейный вечер. В первый раз в своей жизни я с большим интересом слушал уйгурскую музыку в исполнении народных певцов и музыкантов, восхищался выразительными и очень ритмичными танцами... В другой семье, Заитовых, я увидел целую коллекцию уйгурских народных музыкальных инструментов. Я записал их названия: дутар, тамбур, сата, гиджак, даб, думбак, нагара, карнай, сурнай, най, раваб, янчынг-чанг...

12 октября 1964 г.